Наталья Крандиевская Избранное

Амур откормленный, любви гонец крылатый!
Ужели и моих томлений ты вожатый?
Не верю. Ты, любовь, печальница моя,
Пришла незванная. Согрета тайно я
Твоей улыбкою и благостной, и строгой.
Ты шла нагорною, пустынною дорогой,
Остановилася в пути, как странник дальний.
И глянула в глаза и грозно, и печально.

* * *

Знаю, вижу только два пути.

Кто ж я, хищница или подвижница?

Мне ли кладь разбойничью нести,

В отреченьи ль сердце моё движется?

Я познала радость пустоты,

Приняла сокровищницу Иова,

Но томят, томят порой мечты,

Память груза бренного, но милого.

Не напрасно ль, мудрая, в пути

Все услады проходила мимо я,

Если сердце тяжело нести,

Сердце мне своё ненасытимое?

* * *

Сижу на траве у погоста.

Как холмики эти смирению учат!

Когда бы любить тебя просто,

Когда бы любить и не мучить!

Напрасно учу своё сердце спартанству —

Неистово сердце, но хрупко.

Чуть вспомню, — опять постоянству

И слабостям старым уступка.

Бежать бы за стены, в прохладные кельи

Черницею тихой укрыться!

Но сердце полно ещё зелья,

И в немощи сладкой томится, двоится.

НА КЛАДБИЩЕ

Памяти брата

На плиты холодные, на дорожки пустынные

Роняют листья каштаны тёмные.

На камне разрушенном, на могиле заброшенной

Прочесть так трудно слова полустёртые:

«О, Господи, Господи!

Пошли ему праздник, нетленный и радостный,

С прозрачной молитвой, с цветами белыми

И с тихой румяной песнею утренней,

Пошли ему, Господи!»

На камне разрушенном, на могиле заброшенной

Прочесть так трудно слова полустёртые.

Средь шума победного всемогущих и радостных

Услышать так трудно молитвы забытые.

<ранее 1906 ?!>

* * *

П. Д. Успенскому

Напрасно мёртвый бледный лик

Нас пустотой своей тревожит.

Что было хоть единый миг,

Не быть уж никогда не может!

Мы оживляли бедный тлен,

А ныне смерть над ним владычит.

Пускай в сомнительный свой плен

Несуществующее кличет!

Воюй, угрюмый Дон-Кихот!

Коси вокруг земные тени!

Освобождённая, взойдет

Душа на новые ступени…

* * *

Идти в полях дорогой дальней,

Где тишина, где пахнет рожь,

Где полдень душный и хрустальный

Так по-знакомому хорош.

Идти и встретить ветер тёплый,

Кусты полыни, вольных птиц,

Да странника в рубахе блёклой,

Да спины наклонённых жниц.

И знать, что нет конца дороге,

Что будешь так идти, идти,

Пока не смёл погост убогий

В одну дорогу все пути!

* * *

Мороз затуманил широкие окна,
В узор перевиты цветы и волокна.
Дохни в уголок горячо, осторожно,
В отталом стекле увидать тогда можно,
Какой нынче праздник земле уготован,
Как светел наш сад, в серебро весь закован,
Как там, в небесах, и багряно, и ало,
Морозное солнце над крышами встало.

* * *

Не могу я вспомнить, что мне снилось,

Не могу ни вспомнить, ни забыть.

Целый день кому-то я молилась,

И так жутко, жутко было жить.

Может быть, тот сон и не случайный,

И мечтой коснулась я на миг

Тех созвучий, что остались тайной,

И куда мой разум не проник.

Только что-то в сердце прояснилось,

Протянулась солнечная нить.

Не могу я вспомнить, что мне снилось,

Не могу ни вспомнить, ни забыть.

ПРОГУЛКА С СЫНОМ

Булонский лес осенним утром,

Туман, прохлада и роса,

И солнце, вялым перламутром

Плывущее на небеса.

Красива ранняя прогулка,

Когда сентябрь зажёг костры.

Шаги в аллеях слышны гулко,

И камни гравия остры.

Мне мил осенний холод зрелый.

Иду я с мальчиком моим

По этим светлым, опустелым

Дорогам, влажно-золотым.

Лелея творческую скуку,

Мне хорошо без слов брести

И друга маленькую руку

В своей, уверенной, нести.

* * *

Ложится осени загар

На лист, ещё живой и крепкий,

На яблока душистый шар,

Нагрузший тяжело на ветке,

И на поля, и на края

Осенних рощ, ещё нарядных,

И на кудрях твоих прохладных,

Любовь моя, краса моя.

Октябрь 1911

* * *

Подумала я о родном человеке,

Целуя его утомлённые руки:

И ты ведь их сложишь навеки, навеки,

И нам не осилить последней разлуки.

Как смертных сближает земная усталость,

Как всех нас равняет одна неизбежность!

Мне душу расширила новая жалость,

И новая близость, и новая нежность.

И дико мне было припомнить, что гложет

Любовь нашу горечь, напрасные муки.

О, будем любить, пока смерть не уложит

На сердце ненужном ненужные руки!

* * *

Таро — египетские карты —

Я разложила на полу.

Здесь мудрость тёмная Астарты, —

Цветы, приросшие к жезлу,

Мечи и кубки... Символ древний,

К стихиям мира тайный ключ,

Цветы и лев у ног царевны,

И голубой астральный луч.

В фигурах, сложенных искусно

Здесь в треугольник, там в венок,

Мне говорили, светит тускло

Наследной истины намек.

Но разве мир не одинаков

В веках, и ныне, и всегда,

От кабалы халдейских знаков

До неба, где горит звезда?

Всё та же мудрость, мудрость праха,

И в ней всё тот же наш двойник —

Тоски, бессилия и страха

Через века глядящий лик.

* * *

О, как согласно ещё пылает

Твой свет закатный, мой свет восходный,

А ночь разлуку нам возвращает

Звездой бессонной, звездой походной.

Прощай, любимый, прощай, единый,

Уж гаснет пламень роскошно-праздный.

В лицо повеял мне ветр пустынный,

И путь нам разный, и посох разный.

* * *

Я вспомнила наш вечер первый,

Неву и быстрый бег коней.

Дворцы, сады… Во мгле аллей

Фигуру каменной Минервы.

На мост въезжали, помню, шагом.

Ты волосà мне целовал,

Когда их ветр душистым флагом

В осеннем буйстве развевал.

Была свободнее и чище

Неутолённая любовь.

Зачем мы утоленья ищем

И разбиваем сердце вновь?

* * *

Я не заплàчу, — пусть друг разлюбит.

Ветер, ветер меня приголубит.

Людям прощу — пусть люди обидят.

Облакà, облакà… Они меня видят!

Я не заплàчу, — пусть всё обманет!

Смерть в терема заманит, заманит…

* * *

Как высказать себя в любви?
Не доверяй зовущим взглядам.
Знакомым сердце не зови
С тобою бьющееся рядом.

Среди людей, в мельканьи дней,
Спроси себя: кого ты знаешь?
Ах, в мертвый хоровод теней
Живые руки ты вплетаешь!

И кто мне скажет, что ищу
У милых глаз в лазури тёмной?
Овеяна их тишью дрёмной,
О чем томительно грущу?

Хочу ли тайной жизни реку
В колодцы светлые замкнуть?
О, если б ведать трудный путь
От человека к человеку!

Ноябрь 1911

* * *

Иль у меня радуга от любви в глазах,

Что тебе я радуюсь, милый мой, в слезах.

Нас любовь не балует, до того ли ей!

Только я не жалуюсь, жду погожих дней.

А наступят дни мои, — их не уступлю!

Я тебя, любимого, для себя люблю!

ЭЛЕГИЯ

Брожу по ветреному саду.

Шумят багровые листы.

Пройдусь, вернусь, у клумбы сяду,

Гляжу на дали с высоты.

Как осенью красивы зори,

Когда и золото, и сталь

Изнемогают в равном споре

И льют прохладу и печаль!

Как осенью красивы думы!

В душе и горше, и сильней

Под эти золотые шумы

Воспоминанье нежных дней.

Давно ли вместе, ах, давно ли

Мы пили дней июльских тишь?

О, время, время, ты бежишь,

Ты непокорно нашей воле!

Я милые следы найду,

Скажу прости былым отрадам.

Пусть стынут на скамье в саду

Два сердца, вырезаны рядом…

ВЕРБЫ

Распустились вербы мягкие, пушистые,

Маленькие серые зверьки.

Стебли темно-красные, блестящие, чистые

Тянутся к небу беспомощно-тонки.

На деревьях облаком влажным висит

Теплая, мягкая паутина сонная.

Небо над садом бледное, зеленое;

Небо весеннее о чем-то грустит.

В белой церкви звόнят. Колокол качают.

Люди проходят усталою толпой.

Кто-то в белой церкви свечи зажигает

Слабой, несмелой, дрожащей рукой...

Плачьте, люди, плачьте! Всё услышат мглистые

Вешние сумерки с далекой высоты,

Всё поймут весенние, маленькие, чистые,

Грустные цветы.

* * *

Ах, мир огромен в сумерках весной!

И жизнь в томлении к нам ласкова иначе…

Не ждать ли сердцу сладостной удачи,

Желанной встречи, прихоти шальной?

Как лица встречные бледнит и красит газ!

Не узнаю своё за зеркалом витрины…

Быть может, рядом, тут, проходишь ты сейчас,

Мне предназначенный, среди людей — единый!

ДЕНЬ В ВОРОНЦОВЕ

Мёд золотой несёт на блюдце

К нам старый мельник на крыльцо.

У старика колени гнутся,

И строго древнее лицо.

С поклоном ставит на оконце,

Рукой корявой пчёл смахнул.

И в небо смотрит. В небе солнце,

И синь, и зной, и тёмный гул.

— Вот, дедушка, денёк сегодня! —

Он крестит набожную плоть

И шепчет:

— Благодать Господня!

Послал бы дождичка Господь!

И впрямь старик накликал тучи!

Лиловой глыбою плывут.

Полнеба сжал их неминучий,

Их душный грозовой уют!

В испуге закачались травы,

Лежат поля омрачены.

Сады и нежные дубравы

В лиловом воздухе черны.

III

И тяжкий молот вдруг над миром занесён.

Как странно в тишине вся жизнь остановилась!

Вот что-то дрогнуло и глухо покатилось,

И распахнулась дверь на ветреный балконю

А ветер буревой на тёмные поля

И свист, и ливень яростный обрушил,

Пришиб и смял сады, дремотный сон нарушил,

И ровно загудев, очнулася земля.

Лето 1914 (?)

* * *

Когда архангела труба

Из гроба нас подымет пением,

Одна нас поведет судьба

По расцветающим селениям.

И там, на берегах реки,

Где рай цветет нам уготованный,

Не выпущу твоей руки,

Когда-то на земле целованной.

Мы сядем рядом, в стороне

От серафимов, от прославленных,

И будем помнить о земле,

О всех следах, на ней оставленных.

Зима 1914

* * *

Сыплет звёзды август холодеющий,

Небеса студёны, ночи — сини.

Лунный пламень, млеющий, негреющий,

Проплывает облаком в пустыне.

О, моя любовь незавершённая,

В сердце холодеющая нежность!

Для кого душа моя зажжённая

Падает звездою в безнадежность?

* * *

Над дымным храпом рысака

Вздымает ветер облака.

В глухую ночь, в туманы, в снег

Уносят сани лёгкий бег.

Ни шевельнуться, ни вздохнуть —

Холодный воздух режет грудь.

Во мраке дачи и сады,

И запах снега и воды.

О, пожалей, остановись,

Уйми коней лихую рысь!

Но тверже за спиной рука,

Всё громче посвист ямщика,

Всё безнадежней, всё нежней

Звенят бубенчики коней, —

И сумасшедшая луна

В глазах твоих отражена.

1915

* * *

Истома дней опаловых,

Июля тишина.

Вся в ягодах коралловых

Поникла бузина.

За садом речка ленится

Катить свое стекло,

Лишь парится, лишь пенится

И сонно, и светло.

Плывет от лип разморенных

Тяжелый, сладкий дух,

А у окон растворенных

Не счесть звенящих мух.

Ах, только и мечтается —

Под липой в уголке

Весь день, качаясь, маяться

В скрипучем гамаке!

* * *

Ветер прилёг в поля,

Раскинув крылья,

Сыро дымит земля,

Полна бессилья.

Скоро накроет ночь.

Уж тень приколота…

Зори, плывите прочь,

Гасите золото!

Вот уж и солнце в тень,

Сгорев, упало.

Жду тебя, новый день.

Мне жизни — мало!

* * *

И мне горит звезда в пустынном мире,
И мне грозит стрела на бранном поле,
И мне готов венок на каждом пире,
И мне вскипает горечь в каждой боли.
Не затеряешь, смерть, меня вовеки!
Я — эхо, брошенное с гор в долины.
Да повторюсь я в каждом человеке,
Как новый взлёт волны, всегда единой.

1915

* * *

Моё смирение лукаво,

Моя покорность лишь до срока.

Струит горячую отраву

Моё подземное сирокко.

И будет сердце взрыву радо,

Я в бурю, в ночь раскрою двери.

Пойми меня, мне надо, надо

Освобождающей потери!

О час безрадостный, безбольный!

Взлетает дух, и нищ, и светел,

И гонит ветер своевольный

Вослед за ним остывший пепел.

1914. Москва <дата по «Севиной тетради»>

* * *

А. Н. Толстому[1]

Для каждого есть в мире звук,

Единственный, неповторённый.

Его в пути услышишь вдруг

И, дрогнув, ждешь заворожённый.

Одним звучат колокола

Воспоминанием сладчайшим,

Другим — звенящая игла

Цикад над деревенской чащей.

Поющий рог, шумящий лист,

Органа гул, простой и строгий,

Разбойничий, недобрый свист

Над темной полевой дорогой.

Шагов бессонный стук в ночи,

Морей тяжелое дыханье,

И все струи и все ключи

Пронзают бедное сознанье.

А мне одна поет краса!

То рокоча, то замирая,

Кристальной фуги голоса

Звенят воспоминаньем рая.

О строгий, солнечный уют!

Я слышу: в звуках этих голых

Четыре ангела поют —

Два огорченных, два веселых.

Весна 1916

НИКИТИНЫ ПЕСЕНКИ

колыбельная

Уж ты галочка,

Трепыхалочка,

Голохвосточка,

Белокосточка, —

Помоги как-нибудь

Ты Никитушке заснуть.

Уж ты ельничек,

Можжевельничек,

Весь в иголочках,

Остроколочках, —

Не шуми, не гуди

Да Никиту не буди.

Уж ты ветер, ветерок,

Прилетай на наш порог,

Ты свернись клубком,

Укачай наш дом,

Баю-бай запевай,

Сон да дрёму навевай!

Май 1917.

Нике три месяца

* * *

Стихи предназначены всем.

И в этом соблазны и мука.

У сердца поэта зачем

Свидетели тайного стука?

На исповедь ходим одни.

В церквах покрывают нам платом

Лицо в покаянные дни,

Чтоб брат не прельстился бы братом.

А эта бесстыдная голь

Души, ежедневно распятой!

О, как увлекательна боль,

Когда она рифмами сжата!

И каждый примерить спешит, —

С ним схожа ли боль, иль не схожа,

Пока сиротливо дрожит

Души обнаженная кожа.

Декабрь 1917. Москва

* * *

Мороз оледенил дорогу.

Ты мне сказал: «Не упади»,

И шел, заботливый и строгий,

Держа мой локоть у груди.

Собаки лаяли за речкой,

И над деревней стыл дымок,

Растянут в синее колечко.

Со мною в ногу ты не мог

Попасть, и мы смеялись оба.

Остановились, обнялись…

И буду помнить я до гроба,

Как два дыханья поднялись,

Свились, и на морозе ровно

Теплело облачко двух душ.

И я подумала любовно:

— И там мы вместе, милый муж!

1 января 1918. Москва

* * *

Алексей — Человек Божий, с гор вода.

Календарь, 17 марта

Алексей — с гор вода!

Стала я на ломкой льдине,

И несёт меня — куда? —

Ветер звонкий, ветер синий.

Алексей — с гор вода!

Ах, как страшно, если тает

Под ногой кусочек льда,

Если сердце утопает!

17 марта 1918

БОЛЕЗНЬ

Покрой мне ноги тёплым пледом,
И рядом сядь, и руку дай,
И будет с ласковым соседом
Малиновый мне сладок чай.

Пускай жарок, едва заметный,
Гудит свинцом в моей руке, —
Я нежности ветхозаветной
Прохладу чую на щеке.

Все меньше слов, все меньше силы,
Я вздохом говорю с тобой,
И словно воздух льется в жилы,
Невыразимо голубой!

Февраль 1919. Одесса

СЕСТРЕ

Как много на лице зажглось

Смешных веснушек золотистых!

И ландыша фарфор душистый

В девичьем узелке волос.

Прикрыв рукою загорелой

Глаза, ты в поле смотришь, вдаль…

Морщинкой детскою, несмелой

У милых губ легла печаль.

А там, в полях, устав от зноя,

Пылит дорогу чей-то конь,

И мимо, мимо… Солнце злое

Льёт белый, медленный огонь.

Запомню этот деревенский

Горячий день, весну и даль,

И нежных губ, еще не женских,

Еще бесслезную печаль.

* * *

Вторая неделя поста,

А здесь уж забыли о стужах.

В деревьях сквозит чернота,

И голубь полощется в лужах.

А в милой Москве ещё снег,

Звон великопостный и тихий,

И санок раскидистый бег

В сугробах широкой Плющихи.

Теперь бы пойти на Арбат

Дорогою нашей всегдашней!

Над городом галки кричат,

Кружат над кремлёвскою башней.

Ты помнишь наш путь снеговой,

Счастливый и грустный немножко,

Вдоль старенькой церкви смешной, —

Николы на Куриих Ножках?

Любовь и раздумье. Снежок.

И вдруг, неожиданно, шалость,

И шуба твоя, как мешок...

Запомнилась каждая малость:

Медовый дымок табака, —

(Я к кэпстану знаю привычку), —

И то, как застыла рука, —

Лень было надеть рукавичку...

Затоптан другими наш след,

Счастливая наша дорожка,

Но имени сладостней нет, —

Николы на Куриих Ножках!

Март 1919. Одесса

* * *

Шатается по горенке,

Не сыщет уголка

Сестрица некрещёная,

Бессонная тоска.

Присядет возле ног моих,

Колени обовьет,

Бормочет мне знакомый стих

И всё поёт, поёт.

И руки бесприютные

Всё прячет мне на грудь,

Глядит глазами смутными,

Раскосыми чуть-чуть.

1918

* * *

В чистом домике печаль,

Я живу, бедна грехами.

И о том, чего не жаль,

Говорю и лгу стихами.

Пусть певучий этот щит,

Неправдивый и лукавый,

Дольше сердце защитит

От лихой, людской расправы!

Если ж выдаст боль и дрожь

Голос, чересчур звенящий, —

Пусть ему поверят, — что ж!—

Ведь и он не настоящий.

1 января 1918. Москва

* * *

Проходят мимо неприявшие,

Не узнают лица в крови.

Россия, где ж они, кричавшие

Тебе о жертвенной любви?

Теперь ты в муках, ты — родильница.

Но кто с тобой в твоей тоске?

Одни хоронят, и кадильница

Дымит в кощунственной руке.

Другие вспугнуты, как вороны,

И стоны слыша на лету,

Спешат на все четыре стороны

Твою окаркать наготу.

И кто в безумьи прекословия

Ножа не заносил над ней!

Кто принял крик у изголовия

И бред пророческих ночей?

Но пусть. Ты в муках не одна ещё.

Благословенна в муках плоть!

У изголовья всех рождающих

Единый сторож есть — Господь.

Октябрь 1917

ОТ ЛУКАВОГО

…и сладко мне крушенье в этом море

(из Леопарди)

* * *

Не окрылить крылом плеча мне правого,

Когда на левом волочу грехи.

О, Господи, — я знаю, от лукавого

И голод мой, и жажда, и стихи.

Не ангелом-хранителем хранима я, —

Мечта-кликуша за руку ведёт,

И купина Твоя неопалимая

Не для меня пылает и цветёт.

Кто говорил об упоеньи вымысла?

Благословлял поэзии дары?

Ах, ни одна душа ещё не вынесла

Бесследно этой дьявольской игры!

8 декабря 1921. Мюнстер

* * *

Рвануло грудь, и подхватила,

Запела гулкая свирель.

Я видела, как уронила

Былые руки на постель.

Я видела, как муж, рыдая,

Сжал тело мёртвое моё.

И всё качнулось, в свете тая.

Так вот оно — небытиё!

Вздохнуть хотела бы — нет дыхания,

Взглянуть хотела бы — забыла взор.

Как шумы вод — земли восклицания,

Как эхо гонятся вслед рыдания,

Костяшки слов, панихиды хор.

И вопль, как нож: ах, что же это!

Вопль без ответа,

Далёко где-то.

И вот по воздуху по синему —

Спираль, развернутая в линию,

Я льюсь, я ширюсь, я звеню

Навстречу гулкому огню.

Меня качают звоны, гуды,

И музыки громόвой груды

Встречают радостной грозой

Новорождённый голос мой.

<1920 или 1921>

* * *

С севера — болота и леса,

С юга — степи, с запада — Карпаты,

Тусклая над морем полоса —

Балтики зловещие закаты.

А с востока — дали, дали, дали,

Зори, ветер, песни, облака,

Золото и сосны на Урале,

И руды железная река.

Ходят в реках рыбы-исполины,

Рыщут в пущах злые кабаны,

Стонет в поле голос лебединый,

Дикий голос воли и весны.

Зреет в небе, зреет, словно колос,

Узкая, медовая луна…

Помнит сердце, помнит! Укололось

Памятью на вечны времена.

Видно, не забыть уж мне до гроба

Этого хмельного пития,

Что испили мы с тобою оба,

Родина моя!

Декабрь 1920. Париж

* * *

Над жизнью маленькой, нехитрой, незаметной

Качала нежность лебединое крыло.

Ты стала матерью, женой старозаветной…

Из тёплой горницы сквозь ясное стекло

Следишь испуганно за тучей грозовою,

Ползущей медленно и верно, как судьба.

Ты молишь: — Господи, невинны пред Тобою

Младенец мой, и муж, и я, твоя раба, —

Спаси и сохрани нас ласковое чудо!..

Но чудо близится в стенаниях, в огне,

И гневный серафим спускается оттуда,

Неся два пламени, как крылья на спине.

На домике твоём убогую солому

Зажёг он, пролетев, и голос из огня,

Подобно музыке и медленному грому,

Воззвал: «Идите все погибнуть за Меня!»

И встал огонь и дым свечою многоцветной

Над жизнью маленькой, нехитрой, незаметной.

Прими же, Господи, и этот бедный дым

С великим милосердием Твоим!

Январь 1921. Париж

* * *

Не голубые голуби

Спускаются на проруби

Второго Иордана, —

Слетает вниз метелица,

Колючим вихрем стелется,

Свивает венчик льдяный.

И рамена Крестителя

Доспехами воителя —

Не мехом сжаты ныне.

Горит звезда железная,

Пятиугольной бездною,

Разверстою пустыней.

Над голой кожей зябкою

Лишь ворон чёрной тряпкою

Взмахнет и отлетает.

Новокрещён морозами,

Дрожит младенчик розовый,

Дрожит и замерзает.

Берлин, ноябрь 1921

* * *

И всё ж!.. Приплыв к иному берегу,

Как молодость забыть, друзья?

Над садом лунную истерику

И вдохновенье соловья.

Ещё не жизнь, — а томный зуд,

Еще не полное цветение,

Когда все нервы в знойный жгут

Скрутило девичье томление.

Но песнь любви, что наизусть

Все пели, — слушаю, как новую.

Ах, в свой черед, пусть каждый, пусть

Упьется — тысячевековою!

11 декабря 1921. Мюнстер

* * *

Засыпаю рано, как дети,

Просыпаюсь с первыми птицами,

И стихи пишу на рассвете,

И в тетрадь, между страницами,

Как закладку красного шёлка,

Я кладу виноградный лист.

Разгорается золотом щёлка

Между ставнями. Белый батист

Занавески ветер колышет,

Словно утро в окно моё дышит

Благовоньем долин

И о новой заре лепечет.

Встать. Холодной воды кувшин

Опрокинуть на сонные плечи,

Чтобы утра весёлый озноб

Залил светом ночные трещинки.

А потом так запеть, — чтобы песни потоп

Всех дроздов затопил в орешнике!

Январь 1922

* * *

Яблоко, протянутое Еве,

Было вкуса — меди, соли, жёлчи,

Запаха — земли и диких плевел.

Цвета — бузины и ягод волчьих.

Яд слюною пенной и зловонной

Рот обжёг праматери, и новью

Побежал по жилам воспалённым,

И в обиде Божьей назван — кровью.

Июль 1921. Камб

* * *

День прошёл, да мало толку!

Потушили в зале ёлку.

Спит забытый на верхушке

Ангел, бледный от луны.

Золотой орешек с ёлки

Положу я под подушку, —

Будут радостные сны.

В час урочный скрипнет дверца, —

Это сон войдет и ляжет

К изголовью моему.

— Спи, мой ангел, — тихо скажет.

Золотой орешек-сердце

Положу на грудь ему.

* * *

Босоногий мальчик смуглый

Топчет светлый виноград.

Сок стекает в жёлоб круглый.

В тёмных бочках бродит яд.

Наклонись-ка! Не отрада ль

Слышать ухом жаркий гул,

Словно лавы виноградарь

С кислой пеной зачерпнул!

Над сараем зной и мухи.

Пусть. Ведь сказано давно:

Были дни и ночи сухи —

Будет доброе вино.

Камб. Ванданж. 23 сентября 1921

* * *

Звенел росою юный стих мой

И музыкой в семнадцать лет.

Неприхотлив и прост поэт,

Воспламененный первой рифмой.

Но лишь хореи золотые

Взнуздали жизнь, — она мертва!

Окаменев, лежат слова,

Всем грузом плоти налитые.

И всё бессильнее закреп

Над зыбью духа непослушной.

О слово, неподвижный склеп,

Тебе ль хранить огонь воздушный!

Март 1919. Одесса

* * *

Фаусту прикидывался пуделем,

Женщиной к пустыннику входил,

Простирал над сумасшедшим Врубелем

Острый угол демоновых крыл.

Мне ж грозишь иными приворотами,

Душу испытуешь красотой,

Сторожишь в углах перед киотами

В завитке иконы золотой.

Закипаешь всеми злыми ядами

В музыке, в преданиях, в стихах,

Уязвляешь голосами, взглядами,

Лунным шаром бродишь в облаках.

А когда наскучит сердцу пениться,

Косу расплету ночной порой, —

Ты глядишь из зеркала смиренницей —

Мною, нечестивою, самой.

Апрель 1919. Одесса

* * *

Когда подругою небесной

Зовет меня влюбленный друг, —

Какою бурею телесной

Ему ответствует мой дух.

Какою ревностью горячей

Душа к земле пригвождена!

Не называй меня иначе, —

Я только смертная жена.

Я знаю пыльные дороги,

На милой коже тлен и тень,

И каждый пёстрый и убогий

Закату обречённый день,

И все блаженные юродства

Неутоляющей любви,

Когда два духа ищут сходства

В одной судьбе, в одной крови.

Благословим светло и просто

Земное, горькое вино,

Пока иным в тиши погоста

Нам причаститься не дано.

Февраль 1918. Москва

* * *

Высокомерная молодость,

Я о тебе не жалею!

Полное пены и холода

Сердце беречь для кого?

Близится полдень мой с грозами,

Весь в плодоносном цветении.

Вижу, — с блаженными розами

Колос и тёрн перевит.

Пусть, не одною усладою —

Убылью, горечью тления,

Смертною тянет прохладою

Из расцветающих недр, —

Радуйся, к жертве готовое,

На остриё вознесённое,

Зрей и цвети, исступлённое

Сердце, и падай, как плод!

7 декабря 1917. Москва

* * *

Так суждено преданьем, чтобы

У русской девы первый хмель

Одни лелеяли сугробы,

Румяный холод да метель.

И мне раскрылись колыбелью

Глухой Олонии снега

В краю, где сумрачною елью

Озёр синеют берега,

Где невесёлые просторы

Лишь ветер мерит да ямщик,

Когда, косясь на волчьи норы,

Проносят кони напрямик.

Не потому ль, — всем розам юга

И всем обычаям назло, —

В снегах, покуда пела вьюга,

Впервые сердце расцвело!

И чем смиреннее и туже

В бутон был скручен строгий цвет,

Тем горячей румянит стужа

Его негаданный рассвет!

Январь 1917. Москва

* * *

Мысли умницы,

Благоразумницы,

А тело брезгливое,

А сердце несчастливое, —

Вот она — судьба неторопливая,

Как избавиться?

Взять бы да расправиться

С красотой лукавою

С тихой павою,

Позабавить себя новою забавою!

Кланялась гулящим,

Людям пропащим —

Примите изменницу,

Развяжите пленницу,

Угостите зельем и меня смиренницу!

Крикнули: — Монашка,

С такими-то тяжко.

Проходи, не спрашивай,

Знай себе докашивай

Злую лебеду, —

С нами соберешь её в аду!

1918. Москва

* * *

Грехи — поводыри слепых,

А я — недвижная, но зрячая,

И не туманит кровь горячая

Раздумий медленных моих.

Что делать тем, кто тишь на дне

Хранит, как влагу первородную,

Для грубой нивы непригодную,

Кого баюкают во сне

Не руки душные любовника,

А дикая звезда Арктур,

Чей рот для поцелуя хмур

И горче ягоды терновника!

Прости, что я тебе жена,

Что расплескала, нерадивая,

Усладу, не испив до дна

Что жизнь моя неторопливая

Просторна слишком для любви...

Забудь, не мучай, не зови!

Январь 1918. Москва

* * *

Подняла я на солнце ладонь

И гляжу через тонкую кожу.

Пять теней омывает огонь, —

Кровь на огненный веер похожа.

Вот он — жизни тоскующий жар,

Древний сок, не насытивший духа!

Этой юной ладони пожар

Вспомню ль я, когда буду старухой?

Огневая моя колыбель,

Кровь моя, холодей и не сетуй! —

Уж давно голубая свирель

Ворожит над прохладою этой.

1 марта 1918

* * *

Такое яблоко в саду
Смущало бедную праматерь.
А я, — как мимо я пройду?
Прости обеих нас, Создатель!

Желтей турецких янтарей
Его сторонка теневая,
Зато другая — огневая,
Как розан вятских кустарей.

Сорву. Ужель сильней запрет
Весёлой радости звериной?
А если выглянет сосед —
Я поделюсь с ним половиной.

Камб. Сентябрь 1921

* * *

Мне воли не давай. Как дикую козу,

Держи на привязи бунтующее сердце.

Чтобы стегать меня — сломай в полях лозу,

Чтобы кормить меня — дай трав, острее перца.

Верёвку у колен затягивай узлом,

Не то, неровен час, взмахнут мои копытца

И золотом сверкнут. И в небо напролом...

Прости, любовь!.. Ты будешь сердцу сниться...

Июль 1921. Камб

* * *

Уже пушистый хохолок

На кукурузах зацветает,

Уже утрами залетает

За ставни бодрый холодок, —

А розы всё ещё в цвету,

Как чудо радостное юга.

И вечерами на мосту

Целует рыбака подруга.

И медлит солнце на холмах,

На золотых струях Гаронны,

Покуда осень, как монах,

Кладёт смиренные поклоны.

10 декабря 1921. Мюнстер

ГАДАНЬЕ

Горит свеча. Ложатся карты.

Смущенных глаз не подниму.

Прижму, как мальчик древней Спарты,

Лисицу к сердцу своему.

Меж чёрных пик девяткой красной,

Упавшей дерзко с высоты,

Как запоздало, как напрасно

Моей судьбе предсказан ты!

На краткий миг, на миг единый

Скрестили карты два пути.

А путь наш длинный, длинный, длинный,

И жизнь торопит нас идти.

Чуть запылав, остынут угли,

И стороной пройдет гроза...

Зачем же веще, как хоругви,

Четыре падают туза?

Камб. Июль 1921

* * *

Родится новый Геродот

И наши дни увековечит.

Вергилий новый воспоёт

Года пророчеств и увечий.

Но будет ли помянут он,

Тот день, когда пылали розы

И воздух был изнеможён

В приморской деревушке Козы,

Где волн певучая гроза

Органом свадебным гудела,

Когда впервые я в глаза

Тебе, любовь моя, глядела?

Нет! Этот знойный день в Крыму

Для вечности так мало значит,

Его забудут, но ему

Бессмертье суждено иначе.

Оно в стихах, быть может, тут

На недописанной странице,

Где рифм воздушные границы

Не прах, а пламень берегут.

* * *

Видно, надо собираться в путь-дорогу дальнюю.

Две гадалки предсказали смерть мне раннюю.

<1921 или 1922>

* * *

Полынь, трава степной дороги,

Твой горький стебель — горче слез.

Церковный запах, нежно-строгий,

Так далеко меня унес.

Дышу тобой, и вот пьянà я,
Стою у пыльного куста...
О, горечь русская, степная,
И тишина, и широта!..

* * *

Ах, сердцу смертному нужна заноза.

Несовершенства слаще нам любить...

<1921 или 1922>

III

РАЗЛУКА

Cosi dice ‘l meo core, e poi sospira.

Dante. Vita nuova

* * *

Небо называют — голубым,

Солнце называют золотым,

Время называют — невозвратным,

Море называют — необъятным,

Называют женщину — любимой,

Называют смерть — неотвратимой,

Называют истины — святыми,

Называют страсти — роковыми.

Как же мне любовь свою назвать,

Чтобы ничего не повторять?

<1935>

* * *

Отплывал пароход. Отплывала любовь.

Холодела заката горячая кровь.

Холодела душа. И гудок зарыдал.

На прощанье ты мне ничего не сказал.

Пусть же будет без бури счастливый твой путь.

Если можешь — прости, если хочешь — забудь.

13 июня 1935

* * *

Мне снятся паруса,

Лагуна в облаках,

Песчаная коса

И верески в цветах.

Сквозь дрёму узнаю

За дымкой голубой

Твой путь в чужом краю

С подругой молодой.

Июль 1935

* * *

А я опять пишу о том,

О чём не говорят стихами,

О самом тайном и простом,

О том, чего боимся сами.

Судьба различна у стихов.

Мои обнажены до дрожи.

Они — как сброшенный покров,

Они — как родинка на коже.

Но кто-то губы освежит

Моей неутолённой жаждой,

Пока живая жизнь дрожит,

Распята в этой строчке каждой.

1935

* * *

Надеть бы шапку-невидимку…

…Так на страницах дневника

Писала я давно когда-то:

Девичий вензель «Н» и «К»

В конце страницы желтоватой…

На пожелтевшие листы

Гляжу сквозь слез невольных дымку.

Дитя, дитя! Куда же ты

Девало шапку-невидимку?

На разорение твоё

Слетела птиц полночных стая,

Клюет, терзает вороньё,

По ветру сердце разметая.

И лишь предсмертной муки дрожь

Ты, как и все на свете люди,

На приговор последних судей

Изнемогая, донесешь.

1938

* * *

Мите

Как формула, вся жизнь продумана,

Как труп анатомом, разъята.

Играет сын сонату Шумана,

Мою любимую когда-то.

И снова, музыкой взволнована,

Покою жизнь противоречит.

И всё, что волей было сковано,

Взлетает музыке навстречу.

Играй, мой сын! Все были молоды.

И ты, как все, утраты встретишь

И на бесчисленные доводы

Страданью музыкой ответишь.

1938

* * *

Родинка у сына на спине

На твою предательски похожа.

Эту память ты оставил мне,

Эта память сердце мне тревожит.

Родинка! Такая ерунда.

Пятнышко запёкшееся крови.

Больше не осталось и следа

От былого пиршества любови.

1938

* * *

Было всё со мной не попросту,

Всё не так, как у людей.

Я не жаловала попусту

Шалой юности затей.

В ночь морозную, крещенскую,

Не гадала у свечи.

Со знахаркой деревенскою

Не шепталась на печи.

Не роняла слезы девичьи

На холодную постель,

Поджидая королевича

Из-за тридевять земель.

Ни весёлой, ни монашенкой

Я в народе не слыла.

Над моей весёлой башенкой

Месяц поднял два крыла.

По ночам пугали филины,

Да и те не ко двору.

Я шелками птицу Сирина

Вышивала по ковру.

Домик с песнями, с причудами

Лунный ветер навещал.

Сны серебряными грудами

К изголовью навевал.

Горностаевою шкуркою

Укрывал от холодов,

Называл меня снегуркою

С олонецких берегов.

И за то, что недотрогою

Прожила до этих пор,

Ныне страшною дорогою

Жизнь выводит на простор.

Шатким мостиком над пропастью,

По разорам пустырей…

Всё теперь со мною попросту,

Всё теперь, как у людей!

* * *

Больше не будет свиданья,

Больше не будет встречи.

Жизни благоуханье

Тленьем легло на плечи.

Как же твоё объятие,

Сладостное до боли,

Стало моим проклятием,

Стало моей неволей?

Нет. Уходи. Святотатства

Не совершу над любовью.

Пусть — монастырское братство,

Пусть — одиночество вдовье,

Пусть за глухими вратами —

Дни в монотонном уборе.

Что же мне делать с вами,

Недогоревшие зори?

Скройтесь вы за облаками,

Больше вы не светите!

Озеро перед глазами,

В нем — затонувший Китеж.

В СТАРОЙ МОСКВЕ

Памяти Е. М. Лопатиной

В гостиной беседа за чайною чашкой.

В углах уже тени, а в окнах — закат.

И кружатся галки над Сивцевым Вражком,

И март, и капель, и к вечерне звонят.

Давно карандашик ментоловый водит

Хозяйка над бровью, скрывая мигрень.

Но вот и последняя гостья уходит,

Кончается долгий и суетный день.

И в доме тогда зажигаются свечи,

А их на стене повторяет трюмо.

Платок оренбургский накинув на плечи,

Она перечитывает письмо.

Письмо о разрыве, о близкой разлуке.

«Ты слишком умна, чтоб меня осудить...»

Почти незаметно дрожат её руки.

Две просьбы в конце: позабыть и простить.

Свеча оплывает шафрановым воском,

И, верно, страдание так молодит,

Что женщина кажется снова подростком,

Когда на свечу неподвижно глядит.

<Ок. 1940>

* * *

Ты спишь, а я гляжу, бессонная,

В лицо твоё преображённое

Холодным таинством луны.

И всею нежностью утраченной,

И всей разлукой предназначенной

Мои раздумия полны.

Твоё лицо — как цвет магнолии,

И на груди лежит в безволии

Рука, скрещённая с рукой,

В такой усталости утонченной,

Как будто всё уже окончено

И всё исполнено тобой.

Январь 1938

БЕССОННИЦА

Он не приходит перед сном ко мне

Сказать, как прежде: «Спи, спокойной ночи!»

Уснул весь дом, и ревность в тишине

Опять всё те же доводы бормочет.

Зачем когтишь ты, старая, меня?

Бессонницей мне изнуряешь тело,

Ожогами нечистого огня?

Не им светилась я, не им горела.

Не слушаю. Не верю. Не хочу.

Я в темноту протягиваю руки,

Зову любовь, и плачу, и шепчу

Благословение разлуке.

Он неизбежен, убыли закон.

Не распаляй же сердца мне, старуха.

Забыть уснуть. Пусть вечным будет сон

Без сновидения, без памяти, без слуха.

* * *

Люби другую, с ней дели

Труды высокие и чувства,

Её тщеславье утоли

Великолепием искусства.

Пускай избранница несёт

Почётный груз твоих забот:

И суеты столпотворенье,

И праздников водоворот,

И отдых твой, и вдохновенье,

Пусть всё своим она зовет.

Но если ночью, иль во сне

Взалкает память обо мне

Предосудительно и больно,

И сиротеющим плечом

Ища плечо моё, невольно

Ты вздрогнешь, — милый, мне довольно,

Я не жалею ни о чём!

* * *

Как песок между пальцев, уходит жизнь.

Дней осталось не так уж и много.

Поднимись на откос и постой, оглядись, —

Не твоя ль оборвалась дорога?

Равнодушный твой спутник идет впереди

И давно уже выпустил руку.

Хоть зови — не зови, хоть гляди — не гляди,

Каждый шаг ускоряет разлуку.

Что ж стоишь ты? Завыть, заскулить от тоски,

Как скулит перед смертью собака…

Или память, и сердце, и горло — в тиски,

И шагать до последнего мрака.

* * *

Нет, это было преступленьем

Так целым миром пренебречь

Для одного тебя, чтоб тенью

У ног твоих покорно лечь!

Она осуждена жестоко,

Уединённая любовь,

Перегоревшая до срока,

Она не возродится вновь.

Глаза, распахнутые болью,

Глядят на мир, как в первый раз,

Дивясь простору и раздолью,

И свету, греющему нас.

А мир цветет, как первозданный,

В скрещеньях радуги и бурь.

И льёт потоками на раны

И свет, и воздух, и лазурь!

* * *

Он тосковал по мне когда-то

На этом дальнем берегу.

О том свидетельство я свято

В старинных письмах берегу.

Теперь другою сердце полно.

Он к той же гавани плывет,

И тот же ветер, те же волны

Ему навстречу море шлет.

И посетив мои кладбища,

В пыли исхоженных дорог,

Увы, он с новой жаждой ищет

Следы иных, любимых ног.

Зачем же сердцу верить в чудо

И сторожить забытый дом?

О, верность, — горькая причуда!

Она не кончится добром.

* * *

Лифт, поднимаясь, гудит,

Хлопнула дверь — не ко мне.

Слушаю долго гудки

Мимо летящих машин.

Снова слабею и жду

Неповторимых свиданий,

Снова тоска раскаляет

Угли остывших обид.

Полно сражаться, мой друг!

Разве же ты не устала?

Времени вечный поток

Разве воротишь назад?

Будем размеренно жить

Бурям наперекор!

Вечером лампу зажжем,

Книгу раскроем, —

С Блоком ночной разговор

Будем мы длить до зари…

Что это? Старость? Покой?

Убыль воинственных сил?

Нет. Но всё ближе порог

Неотвратимых свиданий.

Слышишь? Всё ближе шаги

Тех, кто ушел навсегда.

3 февраля 1940

ДУХОВ ДЕНЬ

И. А. Бунину

В старом парке, на опушке,

Где простор теснит сирень,

В троекуровской церквушке

Помню службу в Духов День.

Синий ладан сердцу снится,

И от каждого плеча

Запах праздничного ситца,

Крепкий запах кумача.

Дух сирени у Распятья,

Жар весёлых огоньков,

Баб негнущиеся платья

Из заветных сундуков.

Впереди крахмальный китель,

Бакенбарды, седина, —

Троекурова властитель

Мелко крестит ордена.

Рядом юная хозяйка

Троекурова дворца

Машет ручкой в белой лайке

У надменного лица.

Позади шипят девчатки:

«Срам-то! Что и говорить!

Рази мыслимо в перчатке

Крестно знаменье творить?»

Поливают робким ядом

Валансьены от Дусэ.

Лицеист вздыхает рядом,

Отвести не может взгляда

С банта белого в косе.

А под куполом, над ними

В этот жаркий Духов День,

Реет «Иже Херувими»,

Веет белая сирень.

Старый попик чашу поднял,

Тянут матери ребят,

И пречистого Господня

Тела — первые вкусят.

Храм пустеет понемножку,

И расходится народ.

Бабы, сняв полусапожки,

Переходят речку вброд.

Старый мост скрипит под тройкой,

Брёвна ходят ходуном.

Дёрнул вожжи кучер бойкий

И понёсся напролом, —

И ныряет, и взлетает

По просёлочной пыли…

В небе жаворонок тает,

Тает облачко вдали.

Бубенец Валдаем бредит,

Пробираясь сквозь овсы.

Барин с думой об обеде

Чаще смотрит на часы.

А у церкви на опушке

Снова мир и тишина,

И сирень свои верхушки

Клонит, в сон погружена.

Отлетает праздник летний,

Как его не сторожи,

Был ли Духов день, ответь мне?

Или снился он, скажи?

<1938–1939 по Д. А. Толстому,

или 1939–1940 по Н. А. Толстому>

* * *

Не будет этого, не будет!

И перед смертью не простит.

Обиды первой не забудет,

Как довод он её хранит,

Как оправданье всех обид.

А может быть, всего вернее,

На ложе смерти долго тлея,

Не вспомнит вовсе обо мне

В одной мучительной заботе

Ещё спасти остаток плоти,

Ещё держаться на волне.

Но знаю, что пути сомкнутся,

И нам не обойти судьбу:

Дано мне будет прикоснуться

Губами к ледяному лбу...

1941

* * *

Я твоё не трону логово,

Не оскаливай клыки.

От тебя ждала я многого,

Но не поднятой руки.

Эта ненависть звериная,

Из каких она берлог?

Не тебе ль растила сына я?

Как забыть ты это мог?

В дни, когда над пепелищами

Только ветер закружит,

В дни, когда мы станем нищими,

Как возмездие велит,

Вспомню дом твой за калиткою,

Волчьей ненависти взгляд,

Чтобы стало смертной пыткою

Оглянуться мне назад.

Июль 1941

* * *

Памяти внука Алеши

Упадут перегородочки,

Свет забрезжится впотьмах.

Уплывет он в узкой лодочке

С медным крестикам в руках.

Будет всё, как полагается.

Здесь, на холмике сыром,

Может, кто-то разрыдается,

Кто-то вспомнит о былом.

И вернутся все трамваями

В мир привычной суеты.

Так умерших забываем мы.

Так его забудешь ты?

Январь 1941

* * *

Тень от облака бежит по лугу,

Пробежала — и опять светло.

Дай мне руку и простим друг другу.

Всё, что было — былью поросло.

Не от счастья я была счастливой,

Не от горя горевала я.

Родилась такой уж, юродивой, —

Не кори меня, любовь моя!

За твою досаду и обиду

Заплатила дорогой ценой.

Если встречу, — не подам и виду,

Что земля уходит подо мной.

* * *

Уж мне не время, не к лицу

Сводить в стихах с любовью счеты.

Подходят дни мои к концу,

И зорь осенних позолоту

Сокрыла ночи пелена.

Сижу одна у водоёма,

Где призрак жизни невесомый

Качает памяти волна.

Сядь рядом. Голову к плечу

Дай прислонить сестре усталой.

О днях прошедших — я молчу,

А будущих осталось мало.

Мы тишины ещё такой

Не знали, тишины прощения.

Как два крыла, рука с рукой

В последнем соприкосновеньи.

* * *

Слышу, как стукнет топор,

В озере булькнет уклейка,

Птичий спугнув разговор,

Свистнет в сосне красношейка.

Лес, словно пена, шипит

Шорохом, шёпотом, свистом.

Здравствуй, озерный мой скит!

Нет ни тревог, ни обид

Мне в роднике твоём чистом.

Деревня Заречье <на Селигере>. 1939

* * *

Какая-то птичка вверху, на сосне

Свистит в ля-миноре две тонкие нотки.

Я слушаю долго её в тишине,

Качаясь у берега в старенькой лодке.

Потом камыши раздвигаю веслом

И дальше плыву по озерным просторам.

На сердце особенно как-то светло,

И птичьим согрето оно разговором.

Заречье. 1939

* * *

Я не прячу прядь седую

В тусклом золоте волос.

Я о прошлом не тоскую, —

Так случилось, так пришлось.

Всё светлее бескорыстье,

Всё просторней новый дом,

Всё короче, проще мысли

О напрасном, о былом.

Но не убыль, не усталость

Ты несёшь в мой дом лесной,

Молодая моя старость

С соучастницей-весной!

Ты несёшь ко мне в Заречье

Самый твой роскошный дар:

Соловьиный этот вечер

И черёмухи угар.

Ты несёшь такую зрелость

И такую щедрость сил,

Чтобы петь без слов хотелось

И в закат лететь без крыл.

Весна 1939. Заречье

* * *

Белой яхты движенья легки.

Ускользающий парус всё меньше.
Есть на свете ещё чудаки,

Что влюбляются в яхты, как в женщин.

Эти с берега долго глядят

На гонимую ветром Психею,

На её подвенечный наряд,

На рассыпанный жемчуг за нею.

Заречье. 1940

* * *

Затуманил осенний дождь

Берега твои, Терегощ.

И зловеще и похоронно

Против ветра кричит ворона.

Окровавлен рябины лист,

А березовый — золотист.

Только елки, как богомолки,

Почернели, хранят иголки.

Парус штопаный рыбака

Вздул сырые свои бока.

Мчится — щуку ли догоняет?

Или просто в волнах ныряет?

А в Заречье скрипит забор,

Ветры встретились с двух озёр,

Рвут солому, кидают стогом,

Трубят в рог над Николой-Рогом.

Заречье. Осень 1940

ЛЕТО 1940 ГОДА

Н. М. Толстой-Лозинской

Дождь льет. Сампсоний-сеногной

Тому виной.

Так учит древняя примета.

У старика одна лишь цель

Сгноить дождями в шесть недель

Покос бессолнечного лета.

Зато раздолье мухоморам —

Весёлым баловням судьбы.

Тучнеют, пучатся грибы.

В лесу, в лугах, по косогорам —

Везде грибы.

Готовьте кадки,

Хозяйки! Рыжик, жирный груздь

Кладите в соль в таком порядке:

На дно укроп, чеснок, и пусть

Покроет сверху лист смороды

Дары роскошные природы.

Но всё же без тепла, без света,

Дождем завесясь, как фатой,

Грустит заплаканное лето,

Глядит казанской сиротой.

А ты? Готова ты отдать

Все рыжики и все засолы,

За день, горячий и весёлый,

Когда гудят над лугом пчелы,

Сбирая меда благодать?

Но не допустит беззаконий

Упрямый дедушка Сампсоний!

Все шесть недель кропит дождем

(Права на то имя свыше),

Бубнит, бубнит, долбит по крыше,

А мы погоды ждем и ждем.

А вечерами на деревне

Старухи, сидя на бревне,

Приметою стращают древней:

Грибное лето — быть войне.

Август 1940. Заречье

Сыну моему Мите посвящаю

В ОСАДЕ

(1941–1943)

* * *

Недоброй славы не бегу.

Пускай порочит тот, кто хочет.

И смерть на невском берегу

Напрасно карты мне пророчат.

Я не покину город мой,

Венчанный трауром и славой,

Здесь каждый камень мостовой —

Свидетель жизни величавой.

Здесь каждый памятник воспет

Стихом пророческим поэта,

Здесь Пушкина и Фальконета

Вдвойне бессмертен силуэт.

О память! Верным ты верна.

Твой водоем на дне колышет

Знамена, лица, имена, —

И мрамор жив, и бронза дышит.

И променять на бытиё

За тишину в глуши бесславной

Тебя, наследие моё,

Мой город великодержавный?

Нет! Это значило б предать

Себя на вечное сиротство,

За чечевицы горсть отдать

Отцовской славы первородство.

1941

* * *

А беженцы на самолётах
Взлетают в небо, как грачи.
Актеры в тысячных енотах,
Лауреаты и врачи.

Директор фабрики ударной,
Зав-треста, мудрый плановик,
Орденоносец легендарный
И просто мелкий большевик.

Все, как один, стремятся в небо,
В уют заоблачных кают.
Из Вологды писали: — Хлеба,
Представьте, куры не клюют! —

Писатель чемодан каракуль
В багаж заботливо сдает.
А на жене такой каракуль,
Что прокормить их может с год.

Летят. Куда? В какие дали?
И остановятся на чём?
Из Куйбышева нам писали —
Жизнь бьет по-прежнему ключом.

Ну, что ж, товарищи, летите!
А град Петра и в этот раз,
Хотите ль вы, иль не хотите,
Он обойдется и без вас!

Лишь промотавшиеся тресты
В забитых наглухо домах
Грустят о завах, как невесты
О вероломных женихах.

1941

* * *

Памяти Марины Цветаевой

Писем связка, стихи да сухие цветы —

Вот и всё, что наследуют внуки.

Вот и всё, что оставила, гордая, ты

После бурь вдохновений и муки.

А ведь жизнь на заре, как густое вино,

Закипала языческой пеной!

И луна, и жасмины врывались в окно

С лёгкокрылой мазуркой Шопена.

Были быстры шаги, и движенья легки,

И слова нетерпеньем согреты.

И сверкали на сгибе девичьей руки,

По-цыгански звенели браслеты!

О, надменная юность! Ты зрела в бреду

Колдовских бормотаний поэта.

Ты стихами клялась: исповедую, жду! —

И ждала незакатного света.

А уж тучи свивали грозόвый венок

Над твоей головой обречённой.

Жизнь, как пес шелудивый, скулила у ног,

Выла в небо о гибели чёрной.

И Елабугой кончилась эта земля,

Что бескрайние дали простерла,

И всё та же российская сжала петля

Сладкозвучной поэзии горло.

<1941>

* * *

Иду в темноте, вдоль воронок,
Прожекторы щупают небо.
Прохожие. Плачет ребенок,
И просит у матери хлеба.

А мать надорвалась от ноши
И вязнет в сугробах и ямах.
— Не плачь, потерпи, мой хороший, —
И что-то бормочет о граммах.

Их лиц я во мраке не вижу,
Подслушала горе вслепую,
Но к сердцу придвинулась ближе
Осада, в которой живу я.

ЗА ВОДОЙ

Привяжи к саням ведёрко
И поедем за водой.
За мостом крутая горка, —
Осторожней с горки той!

Эту прорубь каждый знает
На канале крепостном.
Впереди народ шагает,
Позади звенит ведром.

Опустить на дно веревку,
Лечь ничком на голый лед, —
Видно, дедову сноровку
Не забыл ещё народ!

Как ледышки, рукавички,
Не согнуть их нипочём.
Коромысло, с непривычки,
Плещет воду за плечом.

Кружит вьюга над Невою,
В белых перьях, в серебре...
Двести лет назад с водою
Было так же при Петре.

Но в пути многовековом
Снова жизнь меняет шаг,
И над крепостью Петровой
Плещет в небе новый флаг.

Не фрегаты, а литые
Вмерзли в берег крейсера.
И не снилися такие
В мореходных снах Петра.

И не снилось, чтобы в тучах
Шмель над городом кружил,
И с гудением могучим
Невский берег сторожил.

Да! Петру была б загадка:
Лязг и грохот, танка ход.
И за танком ленинградка,
Что с винтовкою идет.

Ну, а мы с тобой ведерко
По-петровски довезем.
Осторожней! Видишь, горка.
Мы и горку обогнем.

20 декабря 1941

* * *

В кухне жить обледенелой,

Вспоминать свои грехи,

И рукой окоченелой

По ночам писать стихи.

Утром снова суматоха.

Умудри меня Господь,

Топором владея плохо,

Три полена расколоть!

Не тому меня учили

В этой жизни, вот беда!

Не туда переключили

Силу в юные года.

Печь дымится, еле греет.

В кухне копоть, как в аду.

Трубочистов нет, — болеют,

С ног валятся на ходу.

Но нехитрую науку

Кто из нас не превозмог?

В дымоход засунув руку,

Выгребаю чёрный мох.

А потом иду за хлебом,

Становлюсь в привычный хвост.

В темноте сереет небо

И рассвет угрюм и прост.

С чёрным занавесом сходна,

Вверх взлетает ночи тень,

Обнажая день холодный

И голодный новый день.

Но с младенческим упорством

И с такой же волей жить,

Выхожу в единоборство

День грядущий заслужить.

У судьбы готова красть я,

Да простит она меня,

Граммы жизни, граммы счастья,

Граммы хлеба и огня!

* * *

Связисты накалили печку, —

Не пожалели дров.

Дежурю ночь. Не надо свечку,

Светло от угольков.

О хлебе думать надоело.

К тому же нет его.

Всё меньше сил, всё легче тело.

Но это ничего.

Забуду всё с хорошей книгой,

Пусть за окном пальба.

Беснуйся, дом снарядом двигай, —

Не встану, так слаба,

Пьяна от книжного наркоза,

От выдуманных чувств…

Есть всё же милосердья слёзы,

И мир ещё не пуст.

* * *

Рембрандта полумрак

У тлеющей печурки.

Голодных крыс гопак, —

Взлетающие шкурки.

Узорец ледяной

На стёклах уцелевших,

И силуэт сквозной

Людей, давно не евших.

У печки разговор,

Возвышенный, конечно,

О том, что время — вор,

И всё недолговечно.

О том, что неспроста

Разгневали судьбу мы,

Что родина свята,

А все мы — вольнодумы.

Что трудно хоронить,

А умереть — не трудно…

Прервав беседы нить

Сирена стала выть

Истошно так и нудно.

Тогда брусничный чай

Разлили по стаканам,

И стала горяча

Кишечная нирвана.

Затихнул разговор.

Сирена выла глуше.

А время, старый вор,

Глядя на нас в упор,

Обкрадывало души.

<1941 или 1942>

* * *

В кухне крыса пляшет с голоду,

В темноте гремит кастрюлями.

Не спугнуть её ни холодом,

Ни холерою, ни пулями.

Что беснуешься ты, старая?

Здесь и корки не доищешься,

Здесь давно уж злою карою,

Сновиденьем стала пища вся.

Иль со мною подружилась ты

И в промерзшем этом здании

Ждёшь спасения, как милости,

Там, где теплится дыхание?

Поздно, друг мой, догадалась я!

И верна и невиновна ты.

Только двое нас осталося —

Сторожить пустые комнаты.

<1941>

* * *

На стене объявление: «Срочно!

На продукты меняю фасонный гроб

Размер ходовой. Об условиях точно —

Гулярная, девять». Наморщил лоб

Гражданин в ушанке оленьей,

Протер на морозе пенсне,

Вынул блокнот, списал объявленье.

Отметил: «справиться о цене».

А баба, сама страшнее смерти,

На ходу разворчалась: «Ишь, горе великое!

Фасо-о-нный ещё им, сытые черти.

На фанере ужо сволокут, погоди-ка».

1942

* * *

Шаркнул выстрел. И дрожь по коже,

Точно кнут обжёг.

И смеётся в лицо прохожий:

«Получай паек!»

За девицей с тугим портфелем

Старичок по панели

Еле-еле бредет.

«Мы на прошлой неделе

Мурку съели,

А теперь — этот вот...»

Шевелится в портфеле

И зловеще мяукает кот.

Под ногами хрустят

На снегу оконные стекла.

Бабы мрачно, в ряд

У пустого ларька стоят.

«Что дают?» — «Говорят,

Иждивенцам и детям — свекла».

Зима 1941–1942

* * *

На салазках кокон пряменький

Спеленав, везет

Мать заплаканная, в валенках,

А метель метет.

Старушонка лезет в очередь,

Охает, крестясь:

«У моей вот тоже дочери

Схоронен вчерась.

Бог прибрал, и, слава Господу,

Легше им и нам.

Я сама-то скоро с ног спаду

С этих сό ста грамм».

Труден путь, далек до кладбища.

Как с могилой быть?

Довести сама смогла б ещё,

Сможет ли зарыть?

А не сможет — сложат в братскую,

Сложат как дрова

В трудовую, ленинградскую,

Закопав едва.

И спешат по снегу валенки, —

Стало уж темнеть.

Схоронить трудней, мой маленький,

Легче — умереть.

Зима 1941–1942

* * *

Обледенелая дорожка

Посередине мостовой.

Свернёшь в сторонку хоть немножко, —

С сугробы ухнешь с головой,

Туда, где в снеговых подушках

Зимует пленником пурги

Троллейбус пестрый, как игрушка,

Как домик бабушки Яги.

В серебряном обледененьи

Его стекло и стенок дуб.

Ничком на кожаном сиденьи

Лежит давно замерзший труп.

А рядом, волоча салазки,

Заехав в этакую даль,

Прохожий косится с опаской

На быта мрачную деталь.

* * *

Как привиденья беззаконные,

Дома зияют безоконные

На снежных площадях.

И, запевая смертной птичкою,

Сирена с ветром перекличкою

Братаются впотьмах.

Вдали над крепостью Петровою

Прожектор молнию лиловую

То гасит, то зажжёт.

А выше — звёздочка булавкою

Над Зимней светится канавкою

И город стережёт.

Зима 1941–1942

* * *

Смерти злой бубенец

Зазвенел у двери.

Неужели конец?

Не хочу, не верю!